Эдуард Кондратов - Без права на покой [Рассказы о милиции]

—   Она очень хотела вас видеть, Михаил Дмитриевич.

Тот вдруг вскочил как подброшенный.

—   А я что, не хотел?! Да я... жил для нее, я оберегал ее от всяческой грязи... я дышал ею! Как вы не понимаете?!

—   Почему же... — пожал плечами Хлебников.

—   А она подошла ко мне и сказала: «Как же ты мог предать меня, папа?» Вот и покатились в тартарары и мои максимумы и минимумы! Дайте же мне хоть подохнуть по- человечески, да побыстрее, если у вас есть хоть капля добра!

—    Рано вам еще помирать, Михаил Дмитриевич! — вдруг сурово сказал подполковник. — Вам предстоит еще одна неприятная процедура...

—   А-а, — отмахнулся Чубаров. — Все остальное — семечки!

—   Как сказать... — спокойно возразил Хлебников. — Вам придется еще раз предать Таню.

Чубаров, стиснув кулаки, повернулся к подполковнику. В глазах его плескалось бешенство.

—   Вы! Вы!

Внезапно -лицо его сморщилось, он сразу сник, бессильно опустился на стул.

—    Вон вы, оказывается, какой, — с горечью сказал он. — Ну и ну!

—    Подождите меня презирать, — холодно проговорил Хлебников. — Я это как-нибудь переживу, тем более что не чувствую себя виноватым. Я хочу знать одно: что означает эта записка?

Он небрежно бросил Чубарову листок. Тот вяло, без интереса взял его, начал читать и тут же весь подобрался, насторожился.

—   Где вы ее взяли?

—    Один из ваших друзей пытался передать ее вам через Таню. А она отдала ее нам.

—   Напрасно. Надо было просто сжечь.

Он вдруг поднял глаза на Хлебникова.

—   Вы поняли содержание?

Хлебников пожал плечами.

—    В общих чертах. Прежде всего я понял, что это гнусная спекуляция на святых всем нам понятиях.

Чубаров, слегка усмехнувшись, промолчал.

—    Во-вторых, я не поленился перечитать «Сын артиллериста» и сообразил, что вам предлагают принять огонь на себя.

Чубаров снова молчал.

—    И в-третьих, — тем же ровным тоном продолжал Хлебников. — Нетрудно понять, что угрожают распра­виться с Таней, если вы не дорожите своей жизнью.

Чубаров усмехнулся.

—   Чего ж вам еще надо? Ну, добавлю, что обещают вызволить, если буду молчать, как партизан на допросе. Потому и партизанский привет.

Он бросил на стол записку.

—    Но вы промахнулись тут, Иван Николаевич. Не надо было мне показывать эту писульку. Вы же сами понимаете: теперь-то вы из меня ни одного слова клещами не вытащите. Впрочем, они напрасно рискнули: мне все было ясно и без записки.

—    Михаил Дмитриевич! — спокойно сказал Хлебни­ков. — В разговоре со мной вы все время исходите из того, что я веду игру. Надо полагать, в данном случае вы сочли ее неудачной. И слово «предательство», по вашему мнению, я употребил опрометчиво, в прямо противопо­ложном смысле. Так?

—   Хорошо, что вы это понимаете, — вежливо сказал Чубаров, снова усмехаясь.

—   А не можете ли вы на минуточку представить, что я совсем не играю, а действительно озабочен судьбой вашей дочери?

—   Трудно, — насмешливо сказал Чубаров. — Это что — из альтруистических соображений?

—    А я вам сейчас объясню, Михаил Дмитриевич. Мы уже знаем многих ваших... «ближних», как вы изволили выразиться.

Чубаров тревожно уставился на него.

—    Не верите? Знаем Гнедых, Дмитрова, Строкатова... Знаем про вашу затею.

Чубаров, не отрываясь, глядел на него.

—    Вы понимаете, у нас достаточно материала, чтобы немедленно арестовать их. Но всех ли мы знаем, вот вопрос. И не сочтут ли оставшиеся, что это дело ваших рук? Как же нам быть? Не трогать их, что ли? Или опубликовать в газетах, что вы тут ни при чем, что мы без вас обошлись? Только они ведь и это сочтут уловкой.

—    Шантажируете? — стиснув зубы, глухо спросил Чубаров.

—    Нет, Михаил Дмитриевич! — серьезно сказал Хлеб­ников. — Просто хочу посадить их всех! Потому что, честно говоря, оставлять таких на свободе и в самом деле опасно. И в первую очередь для Тани.

На этот раз Чубаров молчал долго. Потом он обернулся к подполковнику.

—    Спрашивайте...

—    Почему вы угнали экспресс?

—  За мной должен был заехать Орбелиани. Он не заехал.

—   Почему?

—   Очевидно, усомнился во мне, я действительно не знаю, как бы повел себя в последнюю минуту. Мог поступить и наоборот.

—  Почему вы спешили именно к рейсу девятнадцать — двенадцать?

—   Потому что к этому времени в Адлере должен был ждать контрабандистский катер. Зафрахтовал Бутурлин за сто тысяч долларов. Лично я вложил двадцать тысяч. Золотом. — Он усмехнулся. — Кстати, надули нас, как детей. Аванс взяли, а никакого катера, разумеется, не было.

—  Так. Это понятно. Почему же самого Орбелиани не было среди пассажиров?

—   Разве? Не понимаю... А-а, вот, наверное, что: Бутурлин должен был отдать ему свой билет. Сам он мог лететь по служебному удостоверению.

Если женщина любит...

— Я не сомневаюсь, что наши славные органы, на знамени которых написаны...

— Подсудимый! Наши славные, как вы выражаетесь, органы в ваших комплиментах не нуждаются! Говорите по существу дела!

Из допроса подсудимого Орбелиани в судебном заседании

Обычно репетиции кончались в два-три часа пополудни, и до вечернего спектакля еще оставалось достаточно времени, чтобы и отдохнуть, и внутренне собраться. Но сегодня репетиция задерживалась, и когда компания вывалилась на площадь, по асфальту уже разбежались длинные вечерние тени.

Душой компании была Оля. Она была оживленна, громко смеялась. Может быть, чересчур уж громко. Вся ее веселость носила несколько нервный характер, да ведь и вообще она была не из числа хохотушек. Могло бы показаться, что Оле хотелось спрятать за веселостью какую-то тревогу и, может быть спрятать даже не от окружающих, а от самой себя.

Один из актеров — высокий длинноволосый парень с юмором рассказывал о капустнике: разыграли актера, который решил писать воспоминания о Шаляпине. А видел его лишь мельком — Федор Иванович был в городе проездом.

Компания весело смеялась, а громче всех — Оля.

Другой актер, юркий, подвижный, забегая вперед, пытался завладеть вниманием:

—  А вот у нас в Иркутске был капустник... Я там в ТЮЗе работал.

Но Оля внезапно оборвала смех и остановилась.

—   Мне сюда, ребята. Привет.

—   Я провожу тебя, — тотчас же придвинулся длинно­волосый.

—   Нет, Сережа, зачем? Я тороплюсь. И в магазины еще надо забежать.

—   Мне бы тоже надо... — не сдавался длинноволосый.

—   Нет, как вам нравится такая самоотверженность? — Оля обернулась к актерам. — Он собирается покупать со мной всякие женские штучки. Ребята, это же будет неоценимый муж!

—   А это как раз главное в его творческом портрете, — засмеялся один из компании.

—   Напрасно не берешь, Оленька. Он по этой части — крупнейший специалист, — вторил ему другой.

—   Сережа, сделаешь предложение — приму без разду­мий, — уверяла Оля.

—   А подумать бы не мешало... — глубокомысленно изрек третий, — у него есть недостатки. Мало, но есть.

—   Идите к черту! — беззлобно отругнулся незадачли­вый кандидат в провожатые и, пристально вглядевшись в лицо девушки, вдруг сказал: — Что-то ты больно резвишься, старуха.

—  Мне сегодня положено, — сказала Оля. — Как- никак, репетирую первую настоящую роль.

Длинноволосый зло изрек:

—   Во-первых, Фроська — роль далеко не настоящая, а во-вторых, ты и на этой завалишься...

—   Ну, спасибо за поддержку. Ты всегда верил в меня, я знаю, — поблагодарила Оля.

—   ...если, конечно, тебе не помогут друзья! — со значением закончил фразу длинноволосый.